Мое волнение началось еще до того, как я узнал, что Рита беременна. Оно овладело мною с того дня, точнее с того вечера, когда мы решили, что нам нужен малыш. Само переживание супружеской близости с этого момента стало другим. Молодая эгоистическая разудалость уступила место какой-то необъяснимой затаенной торжественности, ощущению необычайной значительности происходящего. Впрочем, это ощущение нисколько не мешало нам по-прежнему относиться к сексу как к занятию веселому и весьма располагающему к юмору. Нодаже у этого юмора появился какой-то особый, богатый оттенками подтекст. Потом, позже, я где-то вычитал поразившую меня мысль, что момент зачатия — это «встреча втроем», и удивился, насколько это точно выражает то, что мы с Ритой тогда чувствовали. Хотя мы стеснялись почему-то говорить об этом вслух, а все больше прятали это свое необычное внутреннее состояние за привычной шутливостью.
В целом то, что я испытывал в эти дни, было похоже на предпраздничное волнение. Скажем, на то, как с начала декабряначинаешь ждать и тайком предвкушать еще далекое пока Рождество. Со сладким замиранием сердца замечать на заснеженно-слякотных и буднично запруженных улицах, в магазинных витринах и лицах спешащих прохожих первые робкие признаки приближающегося праздника. Сознавать, что до него еще далеко, и можно не торопясь наслаждаться ожиданием; украдкой радоваться, что все впереди и пока ни минуты, ни капли не растрачено из обещанного счастья. Кажется, это называется Праздником Ожидания Праздника. Очень точная формула. В один из вечеров Рита встретила меня с сияющими, смущенно-счастливыми глазами. И сердце у меня так и подпрыгнуло: я без слов понял, что ожидаемое произошло.
Мы условились, что некоторое время не будем говорить об этом никому. Нам хотелось, чтоб хотя бы несколько дней это было нашей маленькой тайной, тайной двоих. Я купил любимые Ритины цветы, и было так забавно видеть легкое недоумение близких — что за повод такой для романтики?
За ужином все было как всегда: обыденные разговоры, обсуждение житейских пустяков. А мы с Ритой, счастливые, украдкой переглядывались, как два заговорщика.
Но, разумеется, мы не выдержали и двух дней — уж слишком переполнял нас восторг. Хотелось разделить его с другими. И мы стали рассказывать — сначала родным, потом друзьям — о нашей радости, каждый раз как бы переживая ее заново.
Нечего и говорить, что я был на седьмом небе. Но время от времени розовый туман в голове как будто рассеивался и я почти физически ощущал груз ответственности, который отныне лежал на моих плечах. Становилось отчасти страшновато и где-то даже тоскливо от ощущения, что беззаботная эпоха моей жизни заканчивается (друзья в шутку, но не без доли искренности выражали «соболезнования» по этому поводу) и начинается новая — непривычная, серьезная и взрослая — фаза моего существования. Не могу сказать, что меня посещали какие-то уж слишком «дезертирские» мысли, но периодически, в интервалах между всплесками восторга, а подчас чуть ли не синхронно с ними (словно на «другом этаже» психики) в голову лезла всякая чушь. Эгоистические недра моего подсознания глухо роптали. То вдруг, ни с того ни с сего, вспоминалось студенческое приволье, холостяцкие пирушки, озорная беспечность, головокружительная легкость встреч и разлук. То вдруг подступала ностальгия по тем временам, когда в наше общение с Ритой не проникло еще ни капли из того, что называют «нравственными обязательствами», и отношения держались исключительно на взаимном любовном помешательстве. А то вдруг ловил себя на чувстве, смутно напоминающем зависть, когда встречал на улице, в парке или в кафе беззаботно веселящиеся юные парочки, у которых, судя по всем признакам, все еще было впереди...
Я старался не слишком рефлектировать и, наверно, в ту пору не смог бы внятно сформулировать мотивов моей тоскливой тревоги. Видимо, я просто смутно чувствовал, что в моей жизни началось нечто такое, что с каждым днем и часом будет все больше и больше ограничивать мою свободу. Пожалуй, я испытывал довольно сложное психологическое состояние, которое более или менее могу описать и оценить лишь теперь, много времени спустя, что называется «ретроспективно». Со мною происходило нечто, что очень приблизительно можно охарактеризовать как кризис взросления. Одна часть моего «Я» страстно желала этого качественного скачка, этого прощания с инфантильной ветреностью юных лет, охотно устремлялась к открывающимся новым горизонтам. Тогда как другая часть моей души инстинктивно, по инерции сопротивлялась этим переменам. Не чуждый некоторой избалованности, тепличной изнеженности, я смутно опасался, что начавшийся новый этап моей жизни потребует от меня каких-то жертв, к которым я не готов, опутает меня массой вещей, с которыми я вынужден буду считаться больше, нежели со своими привычками и пристрастиями. Я всегда краем сознания догадывался (хотя до конца и не признавался себе в этом), что я в некоторой степени мечтатель-белоручка, предпочитающий не вступать в слишком плотный контакт с суровой реальностью. И теперь интуиция и дремучий инстинкт самосохранения сигнализировали мне о том, что «витание в облаках» заканчивается и предстоит опуститься на грешную землю — со всеми вытекающими последствиями. Если уж на то пошло, я малодушничал, дрейфил, страшился «становиться взрослым». Но все же лучшей, возмужавшей частью своей души я отчетливо чувствовал, что по-настоящему хочу этой взрослой, ответственной серьезности и созрел для нее.